Сергей Фалькин: «В каждом из нашего поколения заложен элемент ханжества»
Скульптор Сергей Фалькин — о том, кто такой художник и как перестройка «съела» треть жизни целого поколения россиян.
Камнерез и скульптор Сергей Фалькин, несмотря на журналистское образование, свою профессиональную жизнь посвятил скульптурной пластике: он работал в Эрмитаже, восстанавливал Янтарную комнату, создал собственную мастерскую. Сегодня его работы — в коллекциях Эрмитажа, Дворца Конгрессов и других музеев.
«МР»: Ваш основной жанр — интерьерная скульптура?
С.Ф.: Я не всегда знаю, к какому жанру отнести произведение. Другое дело, что я четко разделяю авторские, творческие работы и коммерческие. Камнерезное дело очень материалоемко и энергозатратно: и материал дорогой, и работа иногда растягивается на месяцы. А потребитель еще только начинает понимать, что такое твердый камень: что он стоит денег и труден в обработке. Так, изделие из яшмы будет во много раз дороже бронзового. Яшма стоит недорого, но сложность обработки, риски… Я уже не говорю про стоимость художника, которая зависит от известности, пиара, который за этим стоит.
Здесь встает вопрос о разнице между искусством и декоративным мастерством…
Это тема для серьезных монографий, причем, что касается работы с камнем — тема еще и непаханая. Серьезных аналитиков практически нет.
В моем понимании, честный профессиональный ремесленник выше плохого художника. Потому что он создает предметы, которые приносят людям радость. А плохой художник занимается не созданием красоты (как эстетики, а не гламура), он «самовыражается», идя легким путем. Зачастую это самовыражение для самовыражения, не открывающее суть человека.
Прежде чем создать нечто, художник погружается глубоко в себя, пытается понять себя, свое мироощущение, и на основе этого создать что-то новое. Конечно, он может отталкиваться от каких-то общеизвестных принципов, но первичным становится отражение его индивидуальности. А хороший ремесленник умеет подражать, это — профессия. Художник же — это особый тип личности, особое видение мира, которому нельзя научить.
Есть такой мастер Феликс Ибрагимов. Он геолог по образованию, но давно занимается камнерезным делом в жанре наивного искусства. Он влюблен в материал, в камень, знает его досконально. И хотя его работы кто-то назовет непрофессиональными, и, порой, слишком наивными, в них столько Феликса! Поэтому он — настоящий художник, художник по жизни.
Что для вас красота — в искусстве и в жизни? Это необходимая составляющая искусства?
Я бы сказал, не необходимая, а неизбежная. Красоту мы познаем с детства — ее пример дает нам природа, и других мерил у нас нет. Мы видим почку, когда лист с невиданной силой тянется жить, и появляется на свет, разрывая оболочку. Затем он наливается зеленью, шумит на ветру, а осенью меняет цвет, опадает, вянет, иссыхает. Сила старения скручивает его в трубочку, а весной, когда тает снег, мы находим только оставшийся от листа остов. И в нем тоже есть красота — красота и тайна смерти.
Если человек с детства окружен всем этим, он знает, что такое красота, он умеет воспринимать живопись, скульптуру, музыку, поэзию. Другое дело, если его мир ограничен экраном.
Вы, как художник, можете сказать, чего сегодня не хватает нашему городу?
Мы живем в счастливом городе. Он не тронут так, как другие города России, мира. Допустим, в Париже в 1969 году были снесены знаменитые арки времен Наполеона III, в квартале Марэ. Так что в Европе тоже сносится, вырубается, утрачивается, но все-таки в меньшей степени, чем в России.
У нас в городе множество легко изымаемых объектов: это времянки — политические истории, которые ставятся в угоду эпохе. Они не имеют вненациональной, вневременной ценности. Как серпы и молоты на стенах зданий: где-то они остались — ну, слава Богу, все разрушать не надо. Например, мне нравится памятник Ленину на броневике у Финляндского вокзала. Пластически он интересный, и удачное решение в пространстве, и, если не брать во внимание фигуру самого Ленина, это очень интересная работа. Даже на фоне уродливой, серой архитектуры Финляндского вокзала он считывается прилично. Но таких самодостаточных историй у нас не очень много.
Что-то в городе должно меняться?
Конечно, и это неизбежно, потому что жизнь течет. Есть вещи, удачные с эстетической точки зрения, которые нельзя менять: все то, что формирует эту петербургскую плоскость, о которой писал Бродский. Но есть места, где современность нужна.
И некоторые постройки советского времени должны остаться: не только как знаки истории, но и потому, что они уже создают ландшафт.
Мы принимаем в жизни города свое участие хотя бы тем, что мы — зрители и обитатели этой среды. А как мы можем повлиять на этот процесс? Это самый сложный и самый больной вопрос. Потому что здесь сталкиваются вопросы эстетики, клановых интересов, большого бизнеса, малого бизнеса… И между нами, обитателями этой среды, есть разночтения: одному нравится, другому нет. И я бы, например, не взялся каким-либо образом вмешиваться в этот процесс. Я понимаю, что от этого мало что изменится. У меня другая профессия.
Вы — художник по профессии, но не по образованию…
Да, я закончил журфак. Хотя с детства я рисовал и писал стихи. Со временем начинаешь понимать не то что собственное предназначение, а что тебе по плечу. Где ты можешь что-то сказать, выразить, и что тебя греет.
Чтобы заниматься лирикой, нужно оставаться восторженным сторонним наблюдателем жизни, «праздным ленивцем», как писал Пушкин. Со временем ощущение восторга от мира проходит, появляется какая-то трезвость. А здесь, в работе с материалом, пропавшая жизненная наивность не мешает.
Но, вообще-то, я не так много лет занимаюсь этим активно: львиная доля моей жизни, почти треть, попала на перестройку, и была съедена необходимостью ориентации в новом пространстве. Тогда возникло множество соблазнов в смысле бизнеса, власти. Для меня, моего внутреннего мира, перестроечные годы практически выпали из жизни. Как только разрешили кооперативы, я ушел из Янтарной комнаты. Казалось, что это возможность вырваться на свободу, что-то создавать. Чтобы избавиться от этой иллюзии, пройти «курс молодого бойца-капиталиста», понадобилось много лет.
Мы же все были из другого поколения, и в каждом из нашего поколения заложен элемент ханжества: вот это нельзя, но если тихо, то можно. Только чтобы никто не видел. И все знают, все делают, и при этом все осуждают. А поменять психологию уже созревшему человеку очень непросто. Поэтому очень многие ломались, входя во власть, обогащаясь и падая на дно.
В своем творчестве Вы часто обращались к фигуре Иосифа Бродского.
Меня очень интересует личность Бродского, я знаком с его внучками, с его биографом Валентиной Полухиной. К 65-летию поэта я делал выставку «Венеция Бродского» в Американском кабинете в музее Ахматовой. Там была графика, панно, медаль и скульптура с раковиной. У нее любопытная история. Это должна была быть раковина с жемчужиной — портретом Бродского. Я вылепил ее, оставил в мастерской и улетел: половину успел заформовать, а другая осталась пластилиновая. В мое отсутствие пластилин потек, половина скульптуры погибла. Тогда я вспомнил строки — «раковину ушную мне творила…» и другие: раковина часто встречается у него в стихах. Я решил отказаться от первоначальной идеи и сделать такую композицию — будто Бродский слушает звук моря.
Еще у меня есть мысль сделать мемориальную доску, посвященную Бродскому, в виде расколотой каменной плиты, где трещина напоминает профиль поэта, а раскол — аллегория его судьбы и личности. Для начала я сделал медаль с таким профилем, сейчас она находится в Эрмитаже.
Анна Акопова
Источник: http://www.mr7.ru/articles/112812/